Александр Невский
 

Когда книга была уже написана

(Необходимое послесловие)

Действительно, жарким летом 2007 года, когда работа над данным текстом была, в целом, завершена, к автору пришла еще одна, только что опубликованная книга, вплотную примыкающая к рассматривавшимся выше проблемам. Как поймет читатель, уже само заглавие почти шестисотстраничного безупречно изданного фолианта немецкого историка Фритьофа Беньямина Шенка «Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263—2000)»1 сразу привлекло пристальное внимание. Настораживали также и откровенно зазывные слова редакционной аннотации, прямо гласившие, что в предлагаемом «уникальном по охвату источников» труде немецкий автор «исследует семивековую толщу памяти об одной из самых легендарных фигур русской истории. Перед читателем разворачивается панорама образов Александра Невского, запечатленных в летописях, агиографии и иконах, идеологии и официальной пропаганде, исторических трудах и политической публицистике, живописи, скульптуре, кинематографе... Анализируя, как предание об Александре Невском конструировалось и использовалось различными историческими авторами — государственной властью, православной церковью, интеллигенцией, русским национализмом, исследователь приходит к заключению о вкладе этого длящегося мифотворчества (?!) в выработку альтернативных версий коллективной идентичности». Наконец, очень важно то, что, по сообщению самого г. Шенка, в основе изданной работы «лежит диссертация, защищенная (автором) в 2002 г. в Свободном университете Берлина»2. И значит, это не просто книга, но именно научное исследование, выполненное с учетом всех наиболее существенных достижений современной европейской историографии в ее славистском направлении. Работа, обращенная не только к европейским, но теперь, после выхода перевода, к широким массам русских читателей и предоставляющая возможность познакомиться именно с новейшим взглядом на прошлое России ученых-историков Объединенной Европы. Возможность увидеть и понять то, как они сегодня смотрят на нас, сквозь призму исследования материалов об одном из выдающихся деятелей нашего прошлого. Возможность оценить, насколько стал (если стал вообще) объективен этот «взгляд со стороны» в связи с теми широко декларирующимися ныне «глобальными изменениями» в современном мире (и, конкретно, в отношениях между Европой и Россией) на стыке XX и XXI веков?..

К сожалению, оптимизма не вселила уже постановка проблемы, даваемая исследователем в начале книги. Говоря о том, что толкнуло его взяться за труд изучения избранной темы, немецкий историк вспомнил, как 9 мая 2002 года, в День Победы над гитлеровской Германией, на одной из центральных площадей Санкт-Петербурга был торжественно открыт новый памятник русскому князю Александру Ярославичу Невскому, и далее почти с изумлением вопрошает: почему?! «Прежде всего, почему князь, живший в XIII веке, считается святым покровителем города, который только в 2003 году отпраздновал 300-летие своего основания?.. Какая связь между средневековым князем и победой над немецко-фашистскими захватчиками, отмечавшейся (тогда) в России в пятьдесят восьмой раз? И, наконец, почему памятник князю, совершившему свои славные подвиги более 750 лет назад, воздвигнут именно в наше время?»3 В самом деле, почему? Как можно?! Зачем?!

Невзирая на всю невероятную «сложность» этих вопросов, особенно для профессионального историка, попробуем объяснить позицию автора. Ввиду того что основной задачей своего исследования г. Шенк поставил изучение не собственно личности, биографии, державных и военных свершений Александра Невского, а только «культурной памяти» об этом человеке, или «истории «воспоминаний»4 о нем — т.е. его «образах», запечатленных в различных редакциях «Жития князя», на иконописных изображениях, в свидетельствах летописей, а позднее — в исторических трудах, произведениях искусства, повторим, ввиду всего этого, об общей исторической значимости князя Александра, его вкладе и в русскую, и во всемирную историю в книге г. Шенка даже не упоминается. Русский святой и великий полководец Александр Невский согласно терминологии немецкого историка — всего лишь одно из «мест» (или «фигур») памяти определенной «мы-группы» («Wir-Gruppe»), т.е. народа или отдельного социального слоя. Причем, как старательно доказывается на протяжении всего многостраничного тома, эта «фигура» или «образ» с течением времени постоянно видоизменялся, претерпевал значительные трансформации, ибо тот или иной социальный слой русского общества постоянно стремился «присвоить» «образ» прославленного князя себе, «подверстать» его под собственные политико-идеологические нужды.

Так, например, хотя г. Шенк и признает, что Александр Невский стал чтиться святым уже вскоре после своей кончины, но произошло это не в силу того огромного нравственного авторитета, который заслужил князь в глазах народа Руси всей своей жизнью и деятельностью (равно как и благодаря чудесам, зафиксированным церковью над его мощами). Первоначально в конце XIII столетия, доказывает немецкий историк, память об Александре Невском имела значение «лишь для монастырской общины, ухаживавшей за его могилой, самое большее — для жителей Владимиро-Суздальского княжества», для которых князь «играл роль фигуры, формирующей коллективную идентичность. В определенном отношении самая ранняя редакция его «Жития» оказывается выражением локального патриотизма». Почитание князя за рамки Владимиро-Суздальской земли не выходило5.

Однако в XV веке, считает автор, к тому, чтобы включить «образ» князя как «положительного персонажа собственной истории», — т.е. соответственно оформить упоминание о нем в собственных летописных сводах, переработках его «Жития» — стали стремиться также Новгород и крепнущее Московское княжество. Причем, подчеркивает г. Шенк, в силу того что Новгород Великий вел тогда упорную борьбу за независимость от Москвы, то и новгородские книжники, редактируя и летописи, и «Житие князя», выполняя определенный «социальный заказ», старались как можно ярче высветить в своих текстах именно подвиги Александра, совершенные во имя защиты Новгорода, а также то, что он был именно новгородским князем; все остальное либо отодвигалось на второй план, либо вовсе опускалось. В то же время московские книжники, создавая свой собственный «образ» Невского, подчеркивали роль князя прежде всего как основателя новой московской династии Даниловичей, благодаря чему династия обретала ореол святости и небесного покровительства. Но когда в этом долгом противостоянии Москвы и Новгорода московские князья все же сумели одержать верх, подчинив своей власти торговую республику, Москва получила возможность, пишет г. Шенк, «определять память о новгородском князе» и сделать свой взгляд доминирующим6.

Но и в Москве, полагает немецкий историк, «образ» Александра Невского постепенно начал «дробиться», ибо его вновь использовали в своих целях различные политические силы. Например, автор пишет: «Память об Александре Невском в так называемый «московский период» — с конца XV по начало XVIII века — характеризуется наличием двух различных трактовок его личности. На одном полюсе находилось сакральное прочтение», на другом «существовала и дополнительная династическая интерпретация его личности». Главным автором первой интерпретации, или, согласно терминологии г. Шенка, «сакрального дискурса» о Невском — т.е. агиографических произведений и икон, — была Русская православная церковь. В этом церковном дискурсе, который получил особенно широкое распространение после 1547 года, когда Александр Невский был уже официально канонизирован, прославлялся «образ» Александра-Алексия — исключительно как защитника православия, монаха и святого чудотворца. Причем святого именно из «Русской земли». «Не от Рима бо, ни от Синая произсиял еси, но в Рустеи земли явился», — цитирует немецкий исследователь слова русского летописца. Да и сама канонизация князя, полагает г. Шенк, была осуществлена московским высшим клиром в первую очередь для укрепления собственного престижа. Ибо наличие как раз собственных, русских святых, «усиливало представление о достоинствах как земной, так и небесной русской церкви, стремившейся стать наследницей Византии»7.

Основным же «заказчиком» второй из вышеупомянутых интерпретаций личности Невского, или так называемого «династического» дискурса о князе, была светская власть, Великие князья Московские. По мнению немецкого исследователя, этот дискурс отразился прежде всего «в произведениях официального московского историописания XVI века («Степенная книга», Никоновская летопись, Лицевой свод). Здесь на первый план в образе Александра выходит аспект правителя и его земные деяния. В династическом дискурсе Александр является святым князем, чье выдающееся значение состоит прежде всего в основании правящей династии». Но вместе с тем «как в сакральном, так и в династическом дискурсе обнаруживается четкое размежевание «мы-группы» (русские, православные. — Авт.) с «безбожными латинянами» — шведами и Тевтонским орденом»8. А следовательно, вынужденно признает г. Шенк, различия этих двух трактовок личности Невского — различия только кажущиеся, ибо создавались они «зачастую... в одной и той же «мастерской», при дворе Московского митрополита.... Скорее две трактовки следует рассматривать как взаимодополняющие полюсы одного дискурса коллективной идентичности. «Государственная доктрина» Великого княжества Московского имела религиозный и политический компоненты. Идея «Русской земли» принадлежала наследию Киевской Руси. Она предполагала причисление к «земле Руси» всех князей и их подданных, во-первых, исповедующих православие и, во-вторых, платящих дань династии Рюриковичей. Оба аспекта обнаруживаются в повествовании об Александре Невском московского периода. Если изображение Александра монахом-чудотворцем Алексием репрезентировало религиозную часть коллективного образа, то представление его князем, предком царя, подчеркивало политический аспект»9.

Тем не менее по прошествии нескольких веков, созданный московскими летописцами «раздвоенно-единый» (в представлении г. Шенка) образ князя Александра Ярославича Невского опять постигла очередная «переработка». Это случилось, пишет немецкий автор, в начале XVIII столетия, «в ходе широкомасштабных изменений в обществе, культуре и политической системе при Петре Великом... В отличие от предшествующего времени, когда смещения в образе Александра происходили медленно и зачастую без четко определенной идеологической цели (?!), Петр сознательно обратился к истории памяти о святом и инструментализировал ее в своих политических целях. После победы над Швецией в Северной войне Петр I избрал Александра Невского небесным покровителем города Санкт-Петербурга и святым защитником всей империи. Причиной присвоения царем-реформатором образа святого была, прежде всего, победа Александра над шведами в 1240 г. Первый российский император основал в честь городского небесного покровителя монастырь, в 1723—1724 гг. перевез его мощи из Владимира в новую резиденцию на Неве и перенес день памяти святого на 30 августа10 — день, напоминающий о его собственной победе над Швецией». Специальным указом государя было запрещено даже живописное изображение святого Александра в образе монаха — отныне его изображали только князем-воином, выдающимся полководцем. «Такая символическая трансформация была направлена на то, чтобы встроить сакральную фигуру в новую имперскую знаковую систему, центром которой был институт императорской власти»11. Завершилась же эта секуляризация образа Невского, доказывает г. Шенк, уже в конце XVIII—XIX вв., когда молодая светская российская историография постепенно эмансипировалась от церковно-религиозной сферы. «Образ Александра мутировал в новом, «национальном» дискурсе из русского православного святого и российского правителя — в национального русского героя»12.

Такова вкратце точка зрения историка Фритьофа Беньямина Шенка. Изложение его доводов можно было бы продолжать и продолжать, вплоть до слов автора о том, что в 40-е годы XX века, когда (после периода 1917—1937 годов — периода полного осуждения и вытеснения Александра Невского из официальной истории страны) началась так называемая «реабилитация», «советизация»13 образа князя. Началась подача его, прежде всего, как прославленного воина и мудрого «отца народа», что с особой яркостью проявилось (считает г. Шенк) в известном фильме Сергея Эйзенштейна, где образ «мудрого вождя и защитника Александра Невского» прямо проецировался на другого «отца народа» — Иосифа Сталина14. Однако все это вряд ли что-либо добавит к сути. Суть же состоит в том, что, изучая, по собственному выражению, «культурную память» об Александре Невском, немецкий историк действительно показал недюжинное знание и источников, и историографии избранной проблемы, в чем, собственно, и может заключаться основная ценность проделанной работы. Главная же беда книги в ином: в том, что, исследуя историческую память об Александре Невском, автор сам сознательно лишил своего героя именно исторических корней памяти о нем. Лишил конкретных исторических фактов и событий, БЛАГОДАРЯ КОТОРЫМ эта память сформировалась и жила в сознании русских людей более семисот лет и БЕЗ КОТОРЫХ ее невозможно действительно объективно изучить и объяснять, не сводя лишь к «идеологическим потребностям» тех или иных политических сил.

К сожалению, этот недостаток работы явствует уже из коротенькой вводной главы, посвященной обзору жизни и деятельности князя Александра Ярославича Невского, в которой автор книги, по его собственным словам, как бы задает «систему координат», призванную послужить «ориентиром для исследования», и предпринимает попытку «перечислить и упорядочить события биографии Александра Ярославича», многие из которых, считает он, «до сих пор... остаются в научной литературе спорными... что дает значительный простор для различных интерпретаций и спекуляций»15. Итак, что же конкретно показалось немецкому историку «спорным» в биографии выдающегося русского князя?

Спорными для Ф.Б. Шенка, во-первых, видятся «политические цели, побудившие шведов разбить лагерь на месте слияния Ижоры и Невы», — так завуалированно намекает автор на агрессию Швеции против новгородской Руси, осуществленную весной 1240 года. Неясно для него и само историческое значение произошедшей тогда Невской битвы. Одни исследователи считают, — пишет, излагая мнения своих европейских коллег, г. Шенк, — что наступление шведов было связано «с Крестовыми походами против отпавшего от Римско-католической церкви финского племени емь. Другое объяснение интерпретирует шведское наступление как попытку захватить устье Невы и тем самым получить политический и экономический контроль над привлекательной балтийской торговлей Руси. Джон Феннел рассматривает (Невскую) битву в череде конфликтов за влияние на Карелию и Финляндию. По вопросу о значении (Невской) битвы мнения также расходятся. Джон Линд полагает, что события 1240 года лишь много позже обрели символическое значение и важную роль в русском историческом сознании. Сам он оценивал сражение как следствие мелких приграничных споров и указывает, что в шведских источниках отсутствует какое-либо упоминание о нем. До сих пор Невская битва не играет никакой роли в шведском историческом сознании...»16

Еще один «темный» для г. Шенка вопрос — о Ледовом побоище в апреле 1242 года. Хотя немецкий историк не может не признать того факта, что Тевтонский орден, как и Швеция, «тоже пытался расширить свои территории в Прибалтике за счет Новгорода», важным шагом к чему стал захват рыцарями русского Пскова, однако сведений «о периоде господства ордена в городе известно мало», а уж сообщений о победе Александра на льду Чудского озера — и того меньше. Так, невзирая на подробное сообщение о битве, передаваемое Новгородской первой летописью, г. Шенк все же убежден, что «в источниках сохранилось очень мало информации» о состоявшемся тогда сражении. «Загадочным» для него представляется и масштаб битвы, и количество потерь с обеих противоборствующих сторон, и военная тактика Александра. Наконец, как и в случае с битвой на Неве 1240 года, для г. Шенка «полная неясность царит и в вопросе об историческом значении битвы 1242 года», которое опять же «сильно преувеличено и летописцами, и историками»17.

Иными словами, поймет наш читатель, ставя под сомнение и явно снижая общую историческую значимость главных воинских побед князя Александра Ярославича Невского, равно как лишая эти победы подлинного исторического фона времени, когда они были одержаны, Ф.Б. Шенк тем самым задает именно неверную, неточную «систему координат» для понимания того, как отозвались эти события в душах современников, почему и какая память действительно сохранилась о них в русском историческом сознании.

Столь же неточен взгляд немецкого исследователя и на внутреннюю политику русского князя, при оценке которой г. Шенк вновь лишь присоединяется к мнению своих европейских коллег. Так, упоминая о размолвке Александра Ярославича с Новгородом после победы на Неве, историк объясняет ее исключительно тем, что «Александр пытался извлечь выгоду из своего военного триумфа для расширения собственных властных полномочий, что вызвало протест представителей города-республики...»18. Мог пойти Александр, считает далее Ф.Б. Шенк, и на прямой сговор с Батыем, дабы извлечь выгоду из этого союза. Неслучайно ведь он, пишет историк, «избегал открытого столкновения с монголами, проводил «политику безусловной покорности» и поэтому смог упрочить свои внутриполитические великокняжеские позиции. По меткому замечанию Феннела, — цитирует Ф.Б. Шенк, — «так называемое татарское иго началось не столько во времена нашествия Батыя на Русь, сколько с того момента, когда Александр предал своих братьев». Он был готов ввести данническую систему монголов и в Новгороде, что привело в 1257 г. к конфликту и столкновению с городом, за который выступал сын и наместник Александра, Василий. Окончательное включение Новгорода в монгольскую данническую систему произошло в 1259 г., после массивного военного давления со стороны Александра»19. В целом, заключает г. Шенк, сомнительно, чтобы в своей деятельности Александр действительно был способен «выбирать между прозападной и провосточной политикой»... «Позицию князя определял скорее здравый прагматизм, чем политическая программа»20.

Таким образом, всё оказывается знакомым. Знакомый взгляд на русского князя только как на изощренного сатрапа. И очень знакомое же стремление максимально смягчить тона и краски, когда речь заходит о политике европейских государств по отношению к Руси. Например, постоянная угроза и военное давление с Запада на русские земли в XIII (и не только XIII) столетии рассматриваются Ф.Б. Шенком исключительно в качестве «гипотетических». И даже, как он сам пишет, «бесспорные попытки пап21 координировать католические силы в духе римских интересов не могут стать несомненным основанием для заключения о том, что существовала реальная связь между военными действиями Тевтонского ордена и Швеции». Вслед за исследователем Линдом Ф.Б. Шенк полагает: «Тот факт, что Запад напал на ослабленную Русь с тыла, едва ли может быть доказан, однако не исключен... (Далеко не все) западные державы готовы были стать пособниками папы, даже если у курии вообще был такой план»22.

Но о том, какие РЕАЛЬНЫЕ ПЛАНЫ действительно имелись тогда у римской курии, а главное, КАК целеустремленно и успешно она сии планы ПРЕТВОРЯЛА В ЖИЗНЬ, — идейно вдохновляя, организовывая и руководя кровавыми завоеваниями европейского рыцарства в Палестине, на землях поверженной Православной Византии, наконец, в Прибалтике, читатель хорошо мог видеть в первых главах нашей книги. Прояви Ф.Б. Шенк подлинное научное мужество, подобно тому, как сделал это его английский коллега Арнольд Тойнби, признавший, что Западная цивилизация «с тамерлановской жестокостью продвигалась на Восток», взгляни он на действия Александра Невского именно в таком историческом контексте, и тогда кажущиеся ему «спорными» вопросы биографии великого русского князя-воина отпали бы точно так же, как гораздо яснее была бы понята немецким исследователем и сущность памяти об этом князе, хранимая русским народом семьсот с лишним лет.

Тогда Ф.Б. Шенку, например, не пришлось бы объяснять решение о канонизации князя на Стоглавом соборе 1547 года одними только «идеологическими потребностями» Русской православной церкви, стремившейся, как он считает, после краха Византии занять лидирующее место в православном мире. Ибо уже само варварское разорение европейцами Константинополя в 1204 году и последовавшее за этим жестоким разгромом резкое ослабление позиций Константинопольской патриархии поставило перед молодой Русской церковью вопрос о принятии и, главное, сохранении в нерушимости древнего духовного наследия Византии — Православия. Пройдет еще почти два века — два наиболее тяжких века в русской истории! — прежде чем эта священная задача сохранения и защиты Православной веры сможет обрести реальную политическую силу. Прежде чем, воскреснув из исторического небытия, Русь в 1480 г. свергнет иноземное иго, тем самым превращаясь в единственное на тот момент независимое православное государство в мире. А ее новая, возмужавшая столица Москва действительно станет Третьим Римом, центром надежды и притяжения для всех порабощенных тогда православных христиан. Именно поэтому канонизация князя Александра Невского, в свое время сдержавшего агрессора, сдержавшего ту самую «линию фронта», что пролегала тогда (как писал Арнольд Тойнби) через все огромное пространство от Северного Ледовитого океана и до Адриатики, была естественна и необходима для Русской православной церкви середины XVI века без всяких идеологических натяжек.

Точно так же, как был близок и понятен в первую очередь своей борьбой, своим горением за «отчину» (Отечество) светлый лик прапрадеда Александра и для выдающегося русского царя Ивана Васильевича Грозного, вовсе не потому лишь, что «твердые, решительные меры (Александра) против оппозиции в «своей» стране гармонировали с идеалом самодержавного правителя и могли послужить Ивану IV для легитимации его борьбы с боярской высшей аристократией»23 и, значит, «способствовать решению его (Ивана) политической задачи укрепления нового централизованного государства и автократии»24 (как это явствует из текста Ф.Б. Шенка). На странице 110 у автора книги есть одно короткое упоминание о Ливонской войне Ивана Грозного, а также о том, что русский государь имел в Ливонии некие «политические интересы», почему память о князе несла в себе еще и «функцию легитимирующего образца. Иван IV возводил свои притязания на вотчину в Ливонии к временам «от великого государя Александра Невского»25. Но вряд ли немецкий историк не знает, что Иван Грозный вполне справедливо был уверен: русские государи имели законные права на владения в Ливонии не только «со времен Невского», а как минимум на два века раньше — уже при Великом князе Киевском Ярославе Владимировиче Мудром, который еще в 1030 г. впервые построил на чудской и леттской земле крепости Юрьев (Тарту) и Герсик (Ерсику). Так же как вряд ли запамятовал г. Шенк, в чьи обагренные кровью сотен и сотен невинных жертв руки перешли эти древние прибалтийские крепости потом. Почему была начата Иваном Грозным Ливонская война. Кто, путем и экономической (торговой), и политической, и военной блокады не желал пускать к Балтике, пускать в Европу молодое, стремительно набиравшее силы Русское централизованное государство в XVI веке, точно подобно тому, как в веке XIII организовывал блокаду Новгородской Руси...

Все дело, вероятно, в том, что, разбирать и учитывать хотя бы эти обстоятельства при изучении «истории воспоминаний» об Александре Невском автор явно не пожелал, они оказались невыгодны для него. Ибо в противном случае у Ф.Б. Шенка сложилась бы совсем иная, гораздо более целостная и объективная картина развития памяти о святом князе-воителе. Картина, где образ Александра Ярославича Невского представал бы не просто полумифическим «переходящим символом», который лишь использовали все те, кому это было необходимо. Исследователь увидел бы глубоко неординарную личность, и великого воина, и смиренного пред Богом страстотерпца за Русь, предостерегающего, зовущего к Борьбе и Жертве, каким князь Александр был всю свою недолгую жизнь и каким навеки остался в памяти русского народа, невзирая на все попытки эту память у него отнять.

Но именно такой образ Александра Невского меньше всего был нужен Ф.Б. Шенку. Увы, приходится с сожалением признать, что главный замысел книги современного немецкого историка практически ничем не отличается от подобных же «штудий» его предшественников и коллег на Западе, за редкими исключениями всегда стремившихся унизить и очернить прошлое России. Полностью служит этой цели и «исследование» «Александр Невский в русской культурной памяти», показывающее эту «память» лишь долгой чередой легенд, не имеющих почти никакой реальной исторической основы. Более того, пытаясь внушить читателям в качестве «окончательного слова науки», что Александр Невский — всего только полумиф, создаваемый многими поколениями сначала монахов-летописцев, а затем историков, Ф.Б. Шенк, следовательно, подспудно внушает и мысль о том, что не было и борьбы Александра, как не было и быть не могло никакой агрессии против Руси с Запада. Кому и зачем это нужно сейчас, читатель, думается, еще раз перелистав нашу книгу, поймет сам.

Борьба продолжается. Будем же стойкими в этой борьбе...

Примечания

1. Шенк Фритьоф Беньямин. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263—2000). // Авторизированный перевод с нем. Елены Земсковой и Майи Лавринович. М.; Новое литературное обозрение, 2007. Стр. 592.

2. Там же. Стр. 5.

3. Там же. Стр. 8.

4. Там же. Стр. 9.

5. Там же. Стр. 500.

6. Там же. Стр. 501.

7. Там же. Стр. 102—103.

8. Там же. Стр. 501.

9. Там же. Стр. 502.

10. 30 августа 1721 г. между Россией и Швецией был подписан Ништадтский мирный договор. Так, полагает Ф.Б. Шенк, «Петр 1 стремился объединить память об Александре Невском с памятью о себе и о собственных исторических заслугах...». — См.: Шенк Ф.Б. Указ соч. Стр. 156.

11. Там же. Стр. 504.

12. Там же.

13. По этому поводу Ф.Б. Шенк, в частности, пишет: «Решение вновь выдвинуть фигуру Александра Невского как позитивную фигуру интеграции было принято не позднее второй половины 1936-го. Оно стало частью масштабной переоценки дореволюционной отечественной истории в рамках идеологии советского патриотизма, получившей распространение с середины тридцатых годов. ...Князь был реабилитирован как политик и полководец, чьи заслуги заключались в «борьбе за свободу и независимость Родины». Реабилитацию Александра Невского следует рассматривать в первую очередь в связи с захватом власти национал-социалистами в Германии и развитием антифашистской пропаганды в Советском Союзе». См.: Шенк Ф.Б. Указ. соч. Стр. 279, 282.

14. Там же. Стр. 338—339.

15. Там же. Стр. 35—36.

16. Там же. Стр. 40.

17. Там же. Стр. 42.

18. Там же. Стр. 41.

19. Там же. Стр. 46.

20. Там же. Стр. 46—47.

21. Имеются в виду призывы римских пап Григория IX и Иннокентия IV к «крестовым походам против языческих и схизматических народов Северной и Северо-Восточной Европы» (См. там же. Стр. 44).

22. Там же. Стр. 44.

23. Там же. Стр. 107.

24. Там же. Стр. 105.

25. Там же. Стр. 110.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика