Александр Невский
 

на правах рекламы

Cheby24 новости чувашии.

Введение

«Ордынская» тема являлась одной из важнейших в русской литературе середины XIII—XV веков. По меткому определению А.С. Демина, ордынцы, или «татары» (как называли их во множестве произведений древнерусской литературы — от повестей XIII века о татарском нашествии до повестей XIV века о Куликовской битве и сказаний XV века о падении монголо-татарского ига), были «самой главной, самой больной и повседневной темой» русских средневековых книжников1.

Это вполне понятно: нашествие монголо-татар представляло собой рубежный момент в истории средневековой Руси и, судя по всему, именно как определенный рубеж воспринималось современниками происходивших событий, а также их ближайшими потомками. Масштабы нашествия, необычность монголо-татар как этноса (иное поведение в быту или в бою, иные нравы, «языковой барьер» и др.), небывалые бедствия, вызванные их приходом на Русь, последовавшая за нашествием вынужденная вовлеченность русских земель в орбиты политических интересов многочисленных ордынских кланов, да и само многовековое сосуществование — все это и многое другое предопределило то внимание, с каким древнерусские авторы обращались к «ордынской» теме. Об особой значимости данной темы в литературном процессе эпохи свидетельствует наличие огромного количества памятников, представляющих различные литературные жанры (воинские повести, жития святых, поучения) и сохранившихся в многочисленных списках.

Впрочем, повествуя о «татарах», книжники не могли обойти стороной вопросы, связанные с морально-нравственной оценкой общества, в котором они сами жили. В этом смысле восприятие монголо-татар было неразрывно связано с теми морально-нравственными и интеллектуальными исканиями, которые определяли основные векторы духовного развития русского общества в рассматриваемый период. В рассказах о «татарах» древнерусские писатели зачастую затрагивали важнейшие для своего времени темы — обретения святости путем праведного поведения, служения Русской земле и собственному сюзерену, поиска правды, победы веры над безверием, торжества православия над «поганством», измены интересам христианства и неминуемой расплаты за предательство, спасения в ситуации грядущего Страшного суда и т. д.

Характерный пример: практически во всех памятниках, созданных вскоре после нашествия, появление монголо-татар и поражения русских князей рассматриваются в неразрывной связи с той «духовной ситуацией», которая сложилась на Руси в предшествующий период. Осознание собственной «греховности» и последовавший вслед за этим призыв к «покаянию», возникшие как итог рефлексии древнерусских писателей по поводу ордынского нашествия, явились важнейшими факторами духовного развития русского средневекового общества середины XIII—XIV века2.

Произведения древнерусской литературы, появившиеся в качестве откликов на победы Руси над «татарами» (памятники «куликовского цикла»; сочинения, посвященные «стоянию на Угре»), также вобрали в себя важнейшие элементы самооценки русских. Как писал Ф.И. Буслаев, монголо-татарское иго «побудило русский дух к сознанию своей христианской национальности в противоположность поганым варварам»3. Именно в результате переосмысления феномена монголо-татарского владычества вызревает «новая политическая идеология» Русского государства, главными составляющими которой явились идеи о «Москве — Третьем Риме», о богоизбранности русского народа и великокняжеской власти4. Иное видение статуса Руси, в свою очередь, предопределило и иное отношение к «поганым» вообще и к борьбе с ними в частности. Новые черты в восприятии ордынцев существенным образом повлияли также и на способы изображения захватчиков.

Важно иметь в виду, что на характер восприятия, а также на способы изображения монголо-татар влиял провиденциализм древнерусских книжников. Восприятие и изображение монголо-татар осуществлялось в рамках свойственного средневековому сознанию представления о том, что события земной жизни человека являются отражением событий «мира невидимого»5. Действовал «принцип», согласно которому событие было «существенно... постольку, поскольку оно являлось со-Бытием»6, а «сами факты земной жизни в сознании человека представали не иначе как знаки и образы, связанные с действием и волеизъявлением Творца»7.

Именно с позиций провиденциализма русская средневековая литература подходила к осмыслению и самого феномена монголо-татарского нашествия, и причин появления на Руси «поганых» иноплеменников, и к поиску возможных выходов из создавшейся — весьма плачевной для Руси — ситуации. Именно в рамках представлений о «провидении Господнем» как первопричине событий земной жизни человека рассматривались вопросы, связанные с проблемой возможного противостояния монголо-татарам.

Немаловажное влияние на отображение монголо-татар оказали и эсхатологические ожидания эпохи ордынского завоевания: «Будучи уверен, что последние времена не за горами, человек обостренно реагировал на происходящее, видя в каждом "знамении" намек на грядущие бедствия, в каждом бедствии — штрих создаваемой на его глазах всемогущим небесным художником грандиозной картины крушения мира»8.

Поэтому кажущиеся на первый взгляд этикетными рассказы книжников о действиях сил «невидимого мира» на самом деле оказываются чрезвычайно важными для понимания отношения авторов к описываемым ими событиям земной жизни. Как в свое время точно подметил А.И. Клибанов, «религиозные мотивы, вплетающиеся в ткань» произведений древнерусской письменности, «не могут быть отброшены как довески или шелуха без ущерба для изучения их как памятников средневековой мысли и литературы»9.

Между тем, за редким исключением10, в работах исследователей доминировало представление о том, что никакого особенного (средневекового, отличного от современного) отношения к «татарам» не было вообще. В исследованиях и историков, и литературоведов, писавших на «ордынскую» тему, целенаправленно реализовывалась «презумпция тождественности» сознания — древнерусского и современного. Понятно, что в рамках такого подхода выявление каких-либо специфических (присущих главным образом средневековому сознанию) особенностей восприятия монголо-татар было необязательным. Скорее наоборот: «в дело» шло лишь то, что, по мнению исследователей, соответствовало представлениям современной им эпохи. При этом, дежурно указывая на религиозное по своей природе мировоззрение средневековых книжников, исследователи зачастую игнорировали многочисленные «общие места» произведений древнерусской литературы, полагая, что это в лучшем случае риторические украшения текста, а то и просто дань литературной моде.

Понятно, что в силу такого отношения к источникам у исследователей сформировались весьма специфические представления об эпохе монголо-татарского нашествия, о самих «татарах», а также русском обществе той поры. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что практически вся эпоха со второй половины XIII до конца XV века долгое время рассматривалось исключительно под призмой «героической борьбы русского народа с монголо-татарскими завоевателями»11. В рамках этой «концепции» ордынцы описывались исключительно в качестве врагов, с которыми русские люди беспрестанно боролись. При этом ускользали не только «оттенки враждебности», но и, что более существенно, непрерывно осуществляемые книжниками попытки понять, что происходит, в какой духовной ситуации находится Русь и как следует поступать отдельно взятому человеку в этих тяжких, иногда просто страшных обстоятельствах. Историография традиционно на каждый из этих — разных по своей сути — вопросов давала один и тот же ответ: древнерусская литература на протяжении всего периода ига призывала к борьбе с ордынцами. А то, что плоды этой борьбы на протяжении целых столетий не были заметны, — «всего лишь» вина удельного строя, феодальной раздробленности, неспособности правящих кругов к объединенному отпору неприятелям.

При таком подходе к описанию «татарских» сюжетов едва ли не самым распространенным способом подтверждения априорной «концепции борьбы» стала банальная модернизация прошлого, «подтягивание» исторического материала под «правильную» концепцию, «удревнение» источников.

Весьма показательны в этом смысле случаи, когда, например, для рассказа о Батыевом нашествии активно привлекались памятники заведомо более поздних исторических эпох, содержащие, помимо прочего, в том числе и легендарные повествования о борьбе с «татарами». В числе таких памятников, призванных в простой и доступной форме проиллюстрировать читателям (особенно в популярной и учебной литературе) героизм защитников русских земель, — «Повесть о разорении Рязани Батыем». Со школьной скамьи памятны извлеченные из этого произведения литературы первой половины XVI века рассказы о богатыре Евпатии Коловрате, о гибели рязанского князя Федора и его жены Евпраксии, выбросившейся с малолетним сыном из «превысокого храма» при известии о подходе к городу полчищ Батыя и др.12 Другой пример: «Сказание о Мамаевом побоище» — произведение, вероятно, конца XV или начала того же XVI века, по-прежнему активно используемое для реконструкции событий Куликовской битвы 1380 года (вспомним хотя бы хрестоматийные рассказы о поединке русского воина Александра Пересвета с татарским богатырем или эпизод с благословением Дмитрия Донского Сергием Радонежским)13.

В результате таких «натяжек» отношение русских к «татарам» представлялось застывшим, лишенным всякого динамизма. Получалось, что на протяжении почти трех веков (с 30-х годов XIII века и до конца XV века) в общественном сознании, по крайней мере, той его части, которая «отвечала» за восприятие одного этноса другим, практически ничего не менялось. В итоге создавалось впечатление, что изменялись лишь возможности государства противостоять ордынцам, сознание же людей оставалось неизменным: как и жители русских княжеств XIII века, русские люди XV века готовы были бороться с татарами за свою независимость. Разница была лишь в том, что, если в XIII веке предпосылок для их победы еще не существовало, то спустя два с лишним столетия они наконец-то возникли.

Более корректным представляется иной подход к историческому материалу: от источника к концепции, а не наоборот. От реконструкции того, как воспринимали «татар» древнерусские книжники, и того, что они хотели донести до читателя, к тому, «как было на самом деле» (разумеется, в той мерс, насколько это возможно в принципе). Впрочем, в задачи нашего исследования вовсе не входит реконструкция тех или иных реалий исторического процесса: путь к «реалиям» неизбежно должен пролегать через реконструкцию восприятия, через выявление «установок сознания», существенным образом повлиявших на появление в источниках той или иной информации о прошлом. Как раз о восприятии монголо-татар в памятниках книжности середины XIII—XV века и пойдет речь. Таким образом, в поле зрения исследования оказываются основные произведения древнерусской литературы, посвященные ордынской тематике: начиная с первых летописных откликов на нашествие монголо-татар и заканчивая рассказами о падении ордынского ига на Руси.

В основе любого (в том числе и художественного) восприятия явлений окружающего мира лежат мировоззренческие, идеологические (в широком смысле), психологические установки14. Действительно, восприятие, понимаемое в современной психологии как «сложная система процессов приема и преобразования информации», представляет собой органичный синтез чувственного и рассудочного отношения человека к миру15. При этом стоит иметь в виду, что отображение исторических реалий в литературе опирается на сформировавшиеся у книжников представления о причинах, сути, значении произошедших событий, о характере поступков участвовавших в них лиц, о целом ряде иных фактов и их взаимосвязей.

Восприятие и изображение «чужих» народов чаще всего облечено в форму субъективной оценки, активно подвержено мифологизации и даже введению фантастического начала16. Приписывание «воспринимаемому» этносу несвойственных ему черт или гиперболизация реально существующих особенностей его поведения в большей степени связаны с процессом самоидентификации «воспринимающего» этноса. Это своего рода рефлексия — так сказать, «методом от противного».

Обязательное привнесение ценностных критериев делает восприятие одного этноса другим эмоционально окрашенным, предвзятым. Степень такой предвзятости зависит от насыщенности и направленности контактов двух этносов, от степени соответствия (или несоответствия) «воспринимаемого» этноса ценностным ориентирам этноса «воспринимающего».

Иными словами, формирование этих установок предопределено влиянием целого ряда факторов. К числу наиболее значимых среди них, безусловно, следует отнести социальный опыт индивида (или группы людей), существующие и воспринятые обществом ценностные ориентиры и соотнесенные с ними представления о «должном» и «недолжном», наконец, самооценку общества в рамках усвоенной им «шкалы ценностей»17.

В задачи данного исследования входит реконструкция основных составляющих целостного восприятия монголо-татар русскими средневековыми авторами середины XIII—XV века. Нас интересуют, во-первых, представления древнерусских писателей по поводу причин монголо-татарских нашествий на русские земли, во-вторых, восприятие ими феномена власти монголо-татарских ханов, в-третьих, оценка книжниками возможностей и перспектив сопротивления ордынцам и, наконец, в-четвертых, то, каким образом авторы рассматриваемых произведений определяли эталоны должного поведения человека в условиях «татарщины».

Понятно, что реконструкция перечисленных аспектов восприятия тесно связана с выявлением и анализом деталей описания ордынцев в произведениях древнерусской литературы, тех ценностно-окрашенных характеристик, которые присваивали «татарам» книжники. При этом в большинстве случаев речь идет о неявных характеристиках, о смыслах, скрытых в нейтральных на первый взгляд деталях описания, об аналогиях и сравнениях, имеющих, казалось бы, вполне риторический, «этикетный» характер.

Именно такие детали повествования и нуждаются в аккуратной и, самое главное, адекватной интерпретации — адекватной главным образом тому культурному (в том числе и литературному) контексту, в котором создавались те или иные произведения. Очевидно, что в такой работе следует исходить из «презумпции осознанности» тех или иных художественных поступков книжника. Иными словами, из того, что та или иная информация о «татарах» (об особенностях их поведения в тех или иных ситуациях, причинах тех или иных поступков, «свойствах национального характера» и многом другом), судя по всему, появлялась в литературных произведениях не «просто так». Фиксация тех или иных сведений о «татарах», тех или иных оценок их поведения, вероятно, осуществлялась согласно творческому замыслу писателей — авторов произведений древнерусской литературы — потому, что это им было нужно, именно так они представляли описываемую действительность. Поэтому определение замысла того или иного книжника также имеет немаловажное значение для настоящей работы.

Автор исследования считает своим долгом высказать самые теплые слова благодарности своим учителям, в разное время направлявшим его научный поиск, — Игорю Николаевичу Данилевскому и Анатолию Сергеевичу Демину. Являться их учеником — огромная честь. Также автор признателен всем тем, кто на разных этапах работы оказывал ему всестороннюю помощь и поддержку: И.Л. Андрееву, А.В. Воронцовой, О.В. Гладковой, В.П. Гребенюку, А.Г. Каспржаку, В.М. Кириллину, Е.Л. Конявской, Е.Б. Рогачевской, А.Ю. Самарину, А.Н. Ужанкову и многим другим.

Настоящую работу автор посвящает своим любимым: жене — Екатерине, дочерям — Варваре и Нине, родителям — Николаю Сергеевичу и Елене Федоровне Рудаковым, а также дедушке и бабушке — Федору Дмитриевичу и Калерии Николаевне Чижиковым. Без их любви, поддержки и участия ни данное исследование, ни многое другое в жизни автора просто не состоялось бы.

Примечания

1. Демин А.С. «Языци»: Неславянские народы в русской литературе XI—XVIII вв. // Древнерусская литература. Изображение общества. М., 1991. С. 190. Ср., напр.: Гудзий Н.К. История древней русской литературы. Изд. 6-е, испр. М., 1956. С. 213,305—306; Кусков В.В. История древнерусской литературы. Изд. 5-е, испр. и доп. М., 1989. С. 139, 176—177.

2. См.: Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 2. М., 1998. С. 206—207.

3. Буслаев Ф.И. История русской литературы (Лекции, читанные Его Императорскому высочеству наследнику цесаревичу Николаю Александровичу. 1859—1860 гг.). Вып. 2. М., 1905. С. 181.

4. См., напр.: Кудрявцев И.М. «Послание на Угру» Вассиана Рыло как памятник публицистики XV века // ТОДРЛ. Т. 8. М.; Л., 1951. С. 167—171; Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV—XVI вв.). М., 1998. С. 115—118. Ср.: Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. Берлин, 1925. С. 225—226.

5. См.: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 25—26.

6. Данилевский И.Н. Библия и Повесть временных лет (К проблеме интерпретации летописного текста) // ОИ. 1993. № 1. С. 79.

7. Кириллин В.М. Символика чисел в древнерусских сочинениях XVI века // Естественнонаучные представления в Древней Руси. М., 1988. С. 106.

8. См.: Плугин В.А. Мировоззрение Андрея Рублева. Древнерусская живопись как исторический источник. М., 1974. С. 33—34.

9. Клибанов А.И. «О светло светлая и красно украшенная земля Русская!» // Новый мир. 1980. № 9. С. 182.

10. См.: Шамбинаго С.К. Русское общество и татарское иго // Русская история в очерках и статьях Т. 1. М., 1909. С. 576—587; Шахматов М.В. Отношение древнерусских книжников к татарам // Труды IV съезда русских академических организаций за границей. Белград, 1929. Т. 1. С. 165—173; Борисов Н. С. Русская культура и монголо-татарское иго: Автореф. дис.... канд. ист. наук. М., 1976; Он же. Куликовская битва и некоторые вопросы духовной жизни Руси XIV—XV вв. // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1980. № 5. С. 56—66; Кучкин В.А. Монголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII — первая половина XIV в.) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. X — нач. XX в. Вып. 1. М., 1990. С. 15—69; Горский А.А. Русь. От славянского Расселения до Московского царства. М., 2004. С. 190—276, 306—334.

11. См., напр.: История русской литературы Т. 2. Ч. I. М.; Л., 1945; Рыбаков Б.А. Борьба Руси с Батыем // Народ-богатырь. IX—XIII вв. М., 1948. С. 36—55; Очерки истории СССР. Период феодализма. IX—XV вв. Ч. 1. М., 1953. С. 836—838; Шевяков В.Н. Подвиг русского народа в борьбе против татаро-монгольских захватчиков XIII—XV вв. М., 1961. С. 13; История русской литературы. Т. 1. Л., 1980. С. 94 и др.

12. Вкратце ситуация с датировкой памятника такова. Разброс датировок колеблется от конца XIV века (в это время, по мнению Д.С. Лихачева, «Повесть» уже существовала, правда, не в том виде, в котором дошла до наших дней: в ней, полагает исследователь, отсутствовал хрестоматийный рассказ о Евпатий Коловрате, не было «плача Ингваря Ингоревича» и ряда других эпизодов) до второй половины XVI века (по мнению Б.М. Клосса, именно к этому периоду восходит датируемый им основной источник произведения, заимствовавший, в свою очередь, всю «оригинальную» информацию из «летописного свода 1479 года»). По мнению А.О. Амелькина, «Повесть» могла возникнуть около 1530 года (см.: Амелькин А.О. Татарский вопрос в общественном сознании России конца XV — первой половины XVI века (По материалам агиографических сказаний и памятников фольклора). Машинопись. М., 1992. С. 101, см. также: Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965. С. 172—179). Однако если вопрос о времени создания всего произведения и можно назвать спорным, то позднюю датировку появления в «Повести» оригинальных известий о «татарах» вряд ли можно оспаривать. Кстати, Д.С. Лихачев — автор самой ранней датировки (концом XIV века) отдельных частей «Повести» — еще в работе, опубликованной в 1963 году, признавал, что и рассказы о подвигах Евпатия Коловрата, о гибели князя Федора и его жены Евпраксии, выбросившейся с малолетним сыном из «превысокого храма» при известии о подходе полчищ Батыя к городу, и плач Ингваря Ингоревича, и сюжет о гибели Олега Красного — суть позднейшие вставки, «сделанные на основании фольклорных источников» или же заимствованные из более поздних литературных произведений. «Если мы исключим из "Повести о разорении Рязани Батыем" все эти вставки, — писал Д.С. Лихачев, — то получим приблизительно то же самое содержание, которое отразилось в рассказе Новгородской I летописи о нашествии Батыя на Рязанскую землю» (см.: Лихачев Д.С. К истории сложения «Повести о разорении Рязани Батыем» // Д.С. Лихачев Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 263). См. подр.: Рудаков В.Н. К проблеме восприятия монголо-татар в древнерусской книжности (на материале «Повести о разорении Рязани Батыем») // Книговедение: Новые имена: Сб. науч. ст. Вып. 2. М., 1997. С. 41—42; Он же. Повесть о разорении Рязани Батыем // Энциклопедия литературных героев. Русский фольклор и древнерусская литература. М., 1998. С. 224—226. Новейший исследователь — Б.М. Ююсс — полагает, что «цикл в целом не мог сложиться ранее первой трети XVI века, а включение в него легенды о Федоре и Евпраксии отражает стремление осмыслить наименование г. Зарайска». См. подр.: Ююсс Б.М. Избранные труды. Т. 2. М., 1998. С. 415—416.

13. Подробнее см. главу «Ордынцы в произведениях "куликовского цикла"».

14. Судя по всему, именно психологическая установка — непроизвольная и часто не осознаваемая самим субъектом форма отношения к действительности — определяет характер и способы восприятия объекта. Обладая крайней устойчивостью в сознании, психологические установки «очень плохо поддаются изменениям под влиянием рациональных доводов», их эволюция чрезвычайно замедленна, их реакция на «внешние» изменения достаточно низка (Кон И.С. Психология предрассудка // Новый мир. 1966. № 9. С. 188—190).

15. В результате совокупность процессов восприятия обеспечивает субъективное, пристрастное и вместе с тем адекватное отображение окружающей действительности. См.: БСЭ. Т. 5. М., 1971. С. 382—383 (автор статьи — В.П. Зинченко).

16. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997. С. 472; Белова О.В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М., 2007. С. 7—10, 15—16.

17. Специфика восприятия одного этноса другим такова, что воспринимающая культура познает субъект исходя из собственных представлений об эталонах поведения. В социологии и этнологии подобная склонность «рассматривать и оценивать явления и черты чужой культуры, чужого народа сквозь призму культурных традиций и ценностей своей собственной этнической группы» получила название этноцентризм (см.: Кон И.С. К проблеме национального характера // История и психология. М., 1971. С. 127). В силу этноцентристской ориентации, имманентно присущей восприятию одного этноса другим, можно говорить о том, что в известном смысле процесс восприятия и, таким образом, познания «другого» является одной из сторон национального самовосприятия и самопознания. Ведь самосознание себя, своей общности в качестве «мы» («свои») необходимо связано с осознанием и противопоставлением себе такого феномена, как «они» («чужие», «другие»). По словам Л.З. Копелева, «homo sapiens ощущает себя как личность, узнавая других людей; в одновременном познании "своего" и "чужого" возникают и развиваются семья, род, народ, нация» (Копелев Л.З. Чужие // Одиссей. Человек в истории. 1993. М., 1994. С. 8). При этом «они» («чужие», «другие») могут восприниматься как конкретные, определенные, так и абстрактные, неопределенные этносы, группы людей. Роль в культуре упомянутого противопоставления чрезвычайно велика. Судя по всему, самопротивопоставление «мы — они», «свои — чужие» буквально «пронизывает всю культуру» и является одним из главных стержней "всякого коллективного, массового, народного, национального мироощущения" (см. подр.: Поршнев Б.Ф. Социальная психология и история. М., 1979. С. 84; Степанов Ю.С. Константы... С. 472; Белова О.В. Этнокультурные стереотипы... С. 7—8).

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика